Описание интерьер комнаты обломова: Описание комнаты Обломова (интерьер, обстановка квартиры). Цитаты 🤓 [Есть ответ]

Глубокоуважаемый диван

1 Февраля 2019

Глубокоуважаемый диван

Комната залита ярким солнечным светом, ее интерьер выдержан в нежных светло-зеленых тонах. Ранняя весна царит не только за окном, она проникла и внутрь дома. Здесь тепло, уютно, спокойно. Посередине комнаты величественно застыл глубокоуважаемый диван: на нем, утопая в фантастическом безразмерном халате-одеяле, спит хозяин – Илья Ильич Обломов.


Инсценировку к прославленному роману Ивана Гончарова написал Миндаугас Карбаускис и осуществил постановку спектакля «Обломов» на большой сцене возглавляемого им Театра имени Вл. Маяковского.


Вокруг образа главного героя романа в свое время вспыхивали споры и высказывались критические замечания, они по-прежнему дают основания для неоднозначной оценки личности Обломова. О чем писал Гончаров? Об умирании воли в человеке? Или же воспевал «хрустальную, прозрачную душу»? В спектакле Карбаускис представляет свою версию человеческой судьбы и совершает шаг поистине радикальный – исключает из происходящего лучшего друга Обломова и его антагониста Андрея Штольца.


Илья Ильич лишь вспоминает о нем в трудных жизненных ситуациях: когда необходимо принять решение, изменить ход событий или просто получить дружеский совет; ведь сам он действовать самостоятельно не в состоянии. Такой режиссерский ход дает, с одной стороны, повод думать об Обломове в определенном притчевом ключе, когда главный герой предстает целым народом: добрым, благородным, исполненным глубокого идеализма, но слабовольным, нерешительным, вечно надеющимся на внезапное и чудесное разрешение проблем с посторонней помощью. Не это ли черта национального характера – «надежда на авось» – часто вменяется в вину русскому народу?


С другой стороны, сознательно лишив Обломова его антитезы, Карбаускис словно не желает сравнений и не противопоставляет личные качества друзей: настойчивость в достижении целей – молчаливому созерцанию, трудолюбие – лени, энергичность – пассивности, разум – чувству. Будь Штольц на сцене, симпатии к нему наверняка перевешивали бы. Режиссер же не хочет «излечивать» противоположное противоположным. Он принимает Обломова, он полностью на его стороне и оставляет за каждым человеком право быть таким, каким ему комфортно наедине с самим собой. Возможно, Обломов в какой-то степени близок и самому Миндаугасу Карбаускису. Вспоминаются слова режиссера в одном из интервью: «Я, наверное, безумный эгоист в определенном смысле. Я почти не прожил ни капли того, чего мне не хотелось. Я не сделал ничего ради денег. Я понимаю, что иногда то, что нужно мне, идет вразрез с тем, что нужно другим».


В Обломове дорого и прекрасно то, что он не делец, а созерцатель, «кроткий голубь», который не может ужиться в среде, где всякому необходимо иметь конкретное дело. Именно привычку к тихой, безмятежной жизни, незлобивость, отказ от угодничества и этот своеобразный эгоизм в Илье Ильиче Обломове и воспевает Карбаускис вслед за И.А. Гончаровым, с грустью и теплотой.


Поэтому ни Обломов, тепло, как и задумано режиссером, сыгранный актером Вячеславом Ковалевым, ни его комната, придуманная художником Сергеем Бархиным, не вызывают отторжения, а напротив – заливают зрителя светом. Светом – в прямом смысле слова. В огромные окна струятся лучи солнца. Блики от него играют на стенах, как на поверхности воды (художник по свету Александр Мустонен). Эта комната – словно полотно, написанное в популярном когда-то интерьерном жанре, раскрывающее жизнь человека через мир вещей и обстановку, в которой этот человек обитает. Каждый предмет (уютный диван, прилипающий к подносу кувшин, массивные картины), его цвет (зеленоватые пастельные краски) расскажут о характере и привычках хозяина. В этой комнате, как в зеркале, отражаются даже люди. Ольга (в исполнении фактурной актрисы Анастасии Мишиной, обладающей идеальной внешностью девушки XIX века) впервые появляется на сцене в своем зеленом платье, ловко вписывается в интерьер и становится его частью. Даже пыль, с которой неохотно пытается бороться старик Захар (в нем с трудом разглядишь статного, харизматичного Анатолия Лобоцкого), здесь почти эстетический феномен: она рассыпается, расползается, витает и, конечно, светится.


Пролетит весна, промчится лето, будет тянуться осень, выпадет первый снег: «Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг». Круг отношений Ольги и Ильи Ильича. Зеленое платье скроет коричневое пальто, сирень на окошке превратится в осенний букет. Стены в доме Обломова тоже поменяют цвет. Ближе к финалу поворотный круг унесет декорацию с зеленой комнатой, и вместо нее возникнет абсолютно такое же пространство (величественный и незаменимый диван все на том же месте), но в розовых цветах, вызывающих поначалу легкое недоумение. «Ох, уж эти поэмы любви, никогда добром не кончаются! Надо прежде стать под венец и тогда плавать в розовой атмосфере!» – изрекает Обломов. И все встает на свои места. В розовой атмосфере Илья Ильич будет плавать уже не с Ольгой, а с Агафьей Матвеевной Пшеницыной (Ольга Ергина) – такой же мягкой, теплой и уютной, как и розовые стены нового дома Обломова.

Светлана БЕРДИЧЕВСКАЯ, «Экран и сцена» № 2 за 2019 год.


Фото С.ПЕТРОВА

Ссылка на источник: 
http://screenstage.ru/?p=10096&fbclid=IwAR2GESuSyaeYdk0eDsU9ibT8NFRVcoJE0ZUFulKhYc7RX0Ic2yKlhzCPB6U

собирательный образ, его внутренний мир

Главная » Блок вопросов и ответов

Сегодня мы подробно рассматриваем образ Обломова.

Содержание

  1. Литературный образ Обломова
  2. Быт и личные предпочтения
  3. Отношение и общение с другими

Литературный образ Обломова

Имя Обломова из знаменитого и нашумевшего в свое время романа И. А. Гончарова давно стало нарицательным. Илья Обломов — это человек, который «выгнал труд из своей жизни». Конечно, образ, созданный писателем, немного утрирован.

Но в общих чертах он является собирательным образом некрупных российских помещиков. И их бесполезность и отрешенность от реальной жизни показывается в первую очередь через подробное описание образа жизни Обломова.

Быт и личные предпочтения

Основной закон, ненавязчиво установившийся в доме главного героя — «каждый день был похож на другой». Это замкнутый круг, из которого нет выхода; это колесо русской жизни, когда-то крепкое, но теперь расшатавшееся, кривое и ведущее неведомо куда, как в поэме Гоголя «Мёртвые души«.

Причина проста: «…Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью. Это было его нормальным состоянием». Об этом красноречиво свидетельствуют такие детали интерьера комнаты Обломова, как паутина под потолком, грязные тарелки, находящиеся на столе по нескольку дней, тапочки у кровати, стоящие так, что хозяин сразу попадал в них ногами, засаленный халат.

Проснувшись, Илья Ильич не встает. Он лежит еще часок-другой, предаваясь мечтам и размышлениям и попивая чай, поданный Захаром. Затем следует отчаянная и смелая попытка встать с кровати, но снова взгляд Обломова затуманивается и на губах бродит мечтательная улыбка…

Потом снова порыв встать — и снова судорожный зевок и сладкие грёзы… Так и день подходит к концу. Но что уж точно никогда не забывает барин — это покушать.

Для него вкусная еда была одним из немногих удовольствий, сохранивших свою прелесть в череде «монотонных дней». Как и всякий настоящий русский барин, он любит сытную, жирную пищу — гуся, кулебяки… В этом он знает толк.

Отношение и общение с другими

Обломов не любит общаться с большинством людей. Они кажутся ему увязшими в суете, мелочах и бессмысленных делах, потерявшими смысл жизни. Только беседы со Штольцем, другом детства, иногда зажигают воинственный огонь в глазах Обломова.

И причина спора открывает другую сторону характера Обломова: «Дайте же мне человека!» — с возмущением восклицает он. Илья Ильич не дармоед, лежащий целые дни на кровати, не бездарный бездельник…

Он обладает чистой, «голубиной» душой, но ввиду воспитания и среды, в которой вырос, не способен применить свои положительные качества для чего-либо полезного. И образ жизни Обломова — прямое следствие влияния быта средних помещиков. По-настоящему богатая человеческая душа гибнет из-за безделья, осознания своей бесполезности.

Но Обломов просто не умеет жить по-другому. И его образ жизни идет по заранее проложенной колее: ни любовь и встреча с Ольгой, ни что-либо другое не способно вывести череду «монотонных дней» в иное русло.

Характеристики образов

Ух ты, кнопочки! Надо жать!

Недолгая счастливая жизнь Ильи Ильича Обломова | Элейн Блер

Стивен Паркер

Из недавнего американского издания Обломов ; фотография Стивена Паркера

Иван Гончаров работал над Обломовым около десяти лет, с конца 1840-х до 1858 года, но у читателя остается впечатление, что герой родился у него в одном видении, а пять Сотни с лишним страниц книги представляют собой попытку романистического развития того, что, по сути, является одной идеей: что, если бы человек был настолько ленив, что ничего не мог бы сделать? Аристократы в русской литературе до и после Обломов страдает тоской, пустой тратой времени, отчаянием найти нравственную цель. Но тем не менее они беспомощно продолжают делать вещей: пить, играть в азартные игры, жениться, драться на дуэлях, присоединяться к масонам. Не Обломов. Он проводит первую треть книги, шаркая по своей квартире в халате. Когда он, наконец, одевается в начале части II, это происходит только потому, что его лучший друг Штольц настоял на этом.

Обломов еще молод — за тридцать — и в добром здравии, но уже много лет назад ушел с государственной службы. Живет в Петербурге на доходы от своего загородного имения. В течение многих лет он пытался написать судебному приставу письмо с планом реорганизации поместья, но так и не продвинулся дальше первого предложения, каждый раз спотыкаясь на вопросах грамматики. Он может прочитать несколько страниц книги или газеты, но затем его мысли блуждают. Он редко ходит куда-нибудь в смешанной компании, хотя обедает с друзьями-холостяками — только они не возражают, если он расстегнет брюки и вздремнет после обеда. В его пыльной квартире старая еда собирает мух. Слуга Обломова Захар, столь же мало склонный к работе, как и его хозяин, помогает Обломову поддерживать это состояние убожества.

Почему так живет Обломов? Одно ясно с самого начала: он не просто ленив. «Для ленивого человека, — поясняет Гончаров, — лежать» — это «удовольствие». Для Обломова это «его нормальное состояние». Он избегает не только работы, но и погони за большинством удовольствий, за исключением еды и сна. В карты не играет, пьет умеренно, обольститель не очень («близость с женщинами сопряжена с большими неприятностями»). Даже во сне он не человек действия. Обломовская фантазия о будущем (представленная им в мельчайших подробностях) — это череда тихих дней в его имении, в которые он и очаровательная, образованная жена «бредут по бесконечному темному переулку, идя тихо, задумчиво, молчаливо или размышляя». вслух, мечтая, считая минуты счастья, как биение пульса, слушая, как бьется и замирает мое сердце». Эта относительно скромная мечта не казалась недостижимой для Обломова — ведь имение у него уже есть. Однако ему не хватает стремления предпринять какие-либо шаги для реализации своих желаний. Чтобы ухаживать за женщиной, например, требуется целый ряд усилий, начиная с одевания, к которым он не привык.

Объясняя образ жизни Обломова, Гончаров указывает на многие направления: на его изнеженное воспитание; сонная, отсталая культура родной провинции; его природная склонность мечтать и лгать; поверхностность и меркантильность его петербургских сверстников, которые отталкивают его и держат дома. Чего Гончаров не упоминает, так это идеи меланхолического темперамента, в котором мы часто находим источник такой крайней пассивности. Положение Обломова он называет комическим: наш герой предпочитает очень краткосрочные удовольствия долговременным — он обменивает удовольствия товарищеского общества на удовольствие от того, что ему не надо утруждать себя надеванием сапог. Но прилив печали, даже ужаса, в романе силен. Обломов беспокоит тем, что он как бы существует в двух разных регистрах, как комическая фигура преувеличенной, самодовольной лени, тем не менее регулярно выражающая глубокую скорбь о своем положении: «Другие люди жили так полно и широко, а он чувствовал себя если бы на узком и жалком пути его существования остался тяжелый камень». Он самосознателен, чего не было бы ни у фарсового персонажа, ни у раблезианского гротеска.

Гончаров, сын богатого купца из Симбирска, провинциальной столицы на реке Волге, в начале 1830-х годов учился в Московском университете, а затем переехал в Санкт-Петербург, где проделал долгую карьеру государственного служащего. И в Москве, и в Петербурге он был в основном на обочине великого литературного брожения своего поколения, хотя в 1840-х годах он ходил в салон на квартире критика Виссариона Белинского и завязал неприятную дружбу с Тургеневым. Гончаров не любил толпы, больших сборищ, публичного внимания и пугался славы, пришедшей с громадным успехом Обломов . С конца 1850-х годов и до своей смерти в 1891 году он отдалился от общественной жизни и проводил много времени в одиночестве в своей квартире.

Реклама

В ослепительном начале романа Обломову снится сон, дремлющий на диване, сон, который превращается в своего рода семейную историю обломовской летаргии. Типичный летний день его детства: мать все утро совещается с женской половиной домочадцев о меню на обед; его отец сидит перед окном и выкрикивает советы проходящим крепостным. После плотного обеда следует долгий сон. Дом никогда не восстанавливает утренний импульс: еда, прогулки и пустые думы заполняют остальную часть дня, пока все не ложатся спать с молитвой: «Дай Бог, завтра будет точно таким же!»

Единственный случай, который Обломов помнит, нарушив вялый ритм семейной жизни, — это получение письма на имя отца. Письма почти не слышно, и при виде конверта

они все замерли. Лицо хозяйки даже немного изменилось. Все глаза были устремлены на письмо, и все носы указывали на письмо… — Стой, не ломай пломбы, Илья Иваныч, — со слезами настаивала жена. «Кто знает, что за письмо там? Это может быть что-то ужасное, какая-то катастрофа.

Отец Обломова соглашается запереть письмо нераспечатанным, но его присутствие настолько тревожит домочадцев, что никто не может перестать говорить о нем. После четырех дней невыносимого ожидания «они столпились вокруг [письма] и с тревогой сломали печать». Оказывается, друг семьи просит рецепт пива. Все соглашаются, что на него нужно ответить сразу, но проходят недели, рецепт не найден, ответ не написан, да и вообще, если учесть стоимость почтовой марки, то, кажется, лучше подождать. Письмо никогда не получает ответа.

Обломов всегда думал, что станет патриархом имения по образцу своего отца. Но это первое поколение русского провинциального дворянства, которое должно поступить в университет, на государственную службу, жить в Петербурге и иметь амбиции или, по крайней мере, приобрести отблеск космополитизма. Обломову надоело учиться и работать. «Когда мне жить? Когда мне жить?» — спрашивал он себя. Но что такое жить — растворяться в деятельности или наслаждаться тишиной и мирным созерцанием? Обломов, склонный ко второму, очистил свой календарь от всех условных обязательств, чтобы найти время для «жизни», только чтобы обнаружить, что жизнь ускользнула из его рук.

При этом Обломов огляделся, чем занимаются его сверстники, и не впечатлен:

Заходишь в комнату и не можешь налюбоваться, как симметрично сидят гости, как спокойно и задумчиво они сидят — за картами. От этого никуда не деться, это славная цель в жизни!

Социальная сатира у Гончарова довольно мягкая (по сравнению, например, с гоголевскими эффектными представлениями о продажности и глупости в «Ревизоре» и Мертвые души ). Но он поднимает вопрос о том, не ошиблись ли сами люди, которые судят об Обломове. Пока Обломов валяется в халате в начале книги, друг за другом врывается в его квартиру. Первый посетитель — возбудимый молодой щеголь, запыхавшийся от новостей. Его друг Миша получил повышение! К началу сезона он сшил новую куртку для верховой езды! Сегодня он идет на балет! Он влюблен в одну из сестер Горюновых! После денди приходят новые эмиссары — профессиональный бюрократ, писатель — с новостями из внешнего мира.

Каждый гость уговаривает Обломова провести с ним выходные в Екатерингофе, пригороде Петербурга с парком и увеселительным садом. Мы можем представить себе теневой роман к Обломову , в котором персонажи сходятся в пасторальном окружении Екатерингофа, чтобы строить интриги, влюбляться или терять деньги, как это делают герои романов. Но наш настоящий герой отказывается идти, и после того, как каждый гость уходит, он с удивлением и жалостью качает головой. «Десять мест, где можно побывать за один день. Бедный человек!» Дело не только в том, что настоящие заботы его друзей кажутся Обломову тривиальными; дело в том, что он боится мысли о том, чтобы быть поглощенным чем-либо, будь то работа, общественная жизнь или даже литература. «Где в этом человек?» Обломов размышляет о занятиях своих друзей. «Для чего он разделяется и рассеивается?» Для Обломова быть поглощенным каким-либо делом — значит терять что-то от себя; человек может сохранять свое полное достоинство только в покое.

Реклама

Обломов интригует нас отчасти потому, что идея романа о ничегонеделании кажется диковинкой для своего времени. Как Гончаров нарушит условности романа, чтобы приспособиться к персонажу, который ненавидит покидать свою квартиру? На самом деле он подходит к идее сюжета с какой-то умной невинностью: он придумывает способ столкнуть Обломова с дивана ровно настолько, чтобы получили сюжет. Обломов — не та «книга ни о чем», о которой мечтал Флобер в те же годы, существующая исключительно за счет силы своего стиля. Необходимость в виде выселения из квартиры вынуждает Обломова выйти за дверь, и следует цепочка событий, в которой он переезжает (дважды), ухаживает за двумя разными женщинами и чуть не лишается своего дохода интриганом другом. . Этот период активности длится всего около года, обрамленный с каждой стороны многолетними Обломов делает очень мало. Две ситуации, традиционно формирующие характер, — приезд юношей в столицу и женитьба — отодвинуты на обочину книги, а в центре — единственная серьезная попытка Обломова изменить свой образ жизни.

На эту недолговечную работу его вдохновили две фигуры. Первый — Штольц, его друг детства и его антитеза: честолюбивый, интеллектуально любопытный и трудолюбивый. Ни один читатель « Обломов » никогда не влюблялся в добродетельного Штольца. Гончаров наделяет его большим моральным авторитетом: Штольц и Обломов ведут постоянные споры о праздности Обломова, и хотя Обломов какое-то время придерживается своей резкой критики петербургских крысиных бегов, Штольц заставляет его признать, что быть замкнутым не привело к полноценной жизни. Именно Штольц придумал знаменитый термин для обозначения состояния Обломова или, по крайней мере, его худших наклонностей: Обломовщина , которую Мариан Шварц в своем прекрасном новом переводе восстановила в оригинальном русском языке (в других изданиях она была переведена как «обломовщина» или «обломовитость»).

Обломовщина — это весь синдром вялости и бесцельности, передававшийся от одного поколения Обломовых к другому. «Работа — это форма, содержание, элемент и цель жизни — по крайней мере, моя», — читает лекцию Штольц. «Ты полностью исключил работу из своей жизни, и что из этого вышло?» Штольц убеждает Обломова вернуться в свое родовое поместье, взять на себя управление им и открыть сельскую школу для своих крепостных. Но к этому моменту Гончаров так основательно убедил нас в недисциплинированности ума Обломова, что мысль о том, чтобы он играл в либерального русского помещика, ведя счета и обучая своих крестьян новейшим методам земледелия, кажется смехотворной.

Что касается самого Штольца, то его род деятельности остается подозрительно расплывчатым. «Он владел частью компании, которая отправляла товары за границу, — пишет Гончаров. «Если им нужен был кто-то, кто напишет черновик или претворит в жизнь новую идею, они выбирали его». Штольц таскает Обломова «туда-сюда», а тот занимается «делами». Что бы ни делал Штольц, кажется, это должно быть так скучно, что Гончарову не терпится описать это. Штольц представляет идею, которой мы инстинктивно дорожим, но которую было бы трудно доказать: работа и усилие благотворны сами по себе, даже при отсутствии благородной цели. У него есть потомок в толстовском Левине в Анна Каренина —После дня, проведенного время от времени на покосе ржи со своими крестьянами, Левин чувствует себя намного выше своего брата, который поддерживает его благородный покой.

Обломов, конечно, отказывается от работы по любому поводу. Но Штольц знакомит его с молодой женщиной Ольгой, которая ставит перед собой задачу исправить ленивца Обломова. Обломов влюбляется. Он и Ольга проводят зачарованное лето, прогуливаясь по территории загородного дома ее семьи. Под ее влиянием Обломов отказывается от дневного сна и читает оздоровительные книги. Они соглашаются пожениться.

Но когда осенью они возвращаются в город, у Обломова начинаются сомнения. Он снял уютную комнату в пригородной части города, на Выборгской стороне, и ему невыносимо думать о всех новых обязанностях, которые принесет брак: ему понадобится новая квартира, ему придется следить за своими деньгами, он придется ходить на светские мероприятия рядом с Ольгой. Свадьба, оказывается, не только «поэтическая», но и «практический, официальный шаг к предметной и серьезной деятельности и многим неукоснительным обязательствам».

Предвидя жизнь без сна, Обломов колеблется. Он находит множество предлогов, чтобы не ехать к Ольге в город, удобно отделенный от Выборгской стороны водоемом и мостами, закрывающимися в непогоду. В конце концов, Ольге, более молодой, но гораздо более проницательной и практичной, приходится противостоять ему и отменять их планы: «С каждым днем ​​ты погружаешься в сон все глубже и глубже», — говорит она ему, а сама она «никогда не вырастет». старый и никогда не уставший от жизни». Обломов с сожалением признает, что это правда. Они соглашаются расстаться (позже она выходит замуж за Штольца). Читатель испытывает облегчение, что неуклюжее притворство возможного обращения Обломова было снято. Гончаров, может быть, и не противоречит романным традициям, но он создал персонажа, который сопротивляется новеллизации: Обломов всегда один и тот же, какие бы преобразующие ситуации Гончаров ни приготовил для него.

Что примечательно в судьбе Обломова, так это то, как близко он с небольшими собственными усилиями подходит к осуществлению своей мечты о совершенном спокойствии. Потеряв Ольгу, он обращает внимание на вдову, содержащую его квартиру, Агафью Матвеевну, на удивление хозяйственную хозяйку, которая печет вкусные пирожные. Гончаров любит метонимически идентифицировать Агафью по ее голым рукам и особенно локтям, всегда в движении, когда она суетится по кухне и по двору. Обломов восхищается этими трудолюбивыми локтями; Агафья счастливо включена в свой труд так, как он никогда не сможет:

С каждым днем ​​он становился все дружелюбнее и дружелюбнее со своей хозяйкой. Идея любви никогда не приходила ему в голову, по крайней мере не та любовь, которую он недавно перенес, как оспу, корь или лихорадку. Он вздрогнул от воспоминаний.

Вместо любви Обломов обретает покой. Агафья Матеевна ничего от него не требует, ей приятно устроить его в своем доме и она считает правильным, чтобы барин (в отличие от человека из городского мещанства, как она) целый день валялся без дела. Гончаров отмечает, что она расширена и наполнена их общением, а Обломов просто доволен. Хотя никто не назовет его серьезным мыслителем, между ним и Агафьей, нелюбознательной и более или менее неграмотной, существует большой разрыв в образовании и опыте: «На всякий вопрос, не касавшийся какой-либо известной ей положительной цели, она отвечала: с ухмылкой и молчанием».

Это не душераздирающий роман, но он перерастает в брак. Штольц заходит к Обломову через несколько лет после того, как он переехал к Агафье, и потрясен, обнаружив, что у пары есть трехлетний сын. Типичным образом Обломов пассивно вступил в гражданский брак. В общем, его нетребовательная жизнь с Агафьей Матвеевной, казалось бы, удалась ему как нельзя лучше. Брак согласен с ним. Он без ума от своего сына и двух других детей Агафьи от первого брака. И, к счастью для них всех, Штольц взял на себя управление семейным имуществом Обломова и обеспечил Обломову комфортный доход на всю оставшуюся жизнь. Ему больше никогда не приходится думать о своих насущных желаниях, и он спокойно отбрасывает более серьезные вопросы о том, что делать со своей жизнью:

Всматриваясь и крепко размышляя о своей повседневной жизни, по мере того как он все более и более привыкал к ней, он наконец решил, что ему не нужно никуда идти или искать что-либо еще, что идеал его жизни свершился, хотя и без поэзии. ….

Через несколько лет после заселения в дом Агафьи у него случился изнурительный инсульт, а еще через год — смертельный. Врач винит в этом его бездеятельность и обильные обеды, и Гончаров тоже: «Его вечный покой, вечное молчание и ленивое ползание от одного дня к другому тихо остановили машину его жизни».

В общем, он, кажется, вытянул из жизни больше, чем можно было ожидать. Там, где Бартлби, точный современник Обломова, фактически морит себя голодом, Обломов находит способ ничего не делать и при этом получать пищу. Герою нужен лишь мягкий формальный упрек от его автора («он дешево отделался в жизни и нажился на этом»), и мы можем порадоваться его судьбе.

Но Гончаров не дает покоя Обломову, хоть и сводит концы с концами. Точно так же, как Обломов все время находился между комедией и ужасом, он подвергается двум различным суждениям со стороны своего автора. Только ли он капризничает, что ему сошла с рук его лень, или, как предполагает и Гончаров, он наелся и заснул до смерти, обнаружив волю к самоотрицанию, аналогичную, а не противоположную, бартлбийской? «Он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остатка своего существования, — пишет Гончаров, — гроб, сделанный своими руками, как старцы в пустыне, которые, отвернувшись от жизни, роют себе могилу». ». Можно ли действительно сказать, что человек, только что обзаведшийся женой, сыном и веселым хозяйством, «отвернулся от жизни»? Да, настаивает Гончаров, потому что жизнь есть борьба, а Обломову еще ни за что не бороться.

Вывод кажется досадным, поскольку он упускает из виду как перемены в жизни Обломова, так и проблему, которая имплицитно держала его все время в узде: наши усилия часто напрасны, а их вознаграждение, если оно и есть, часто разочаровывает. . В этом двусмысленном, раздвоенном финале Гончаров как бы одновременно признает и отворачивается от самого мрачного подтекста созданного им персонажа, что вполне резонно не видеть смысла в борьбе.

ШКАФ / Граница интерьера

8 мая 2020 г.

Путешествие по цепочке поставок моей комнаты

Французская карикатура 1780-х годов, изображающая «воздушную манию».

Последние десятилетия восемнадцатого века ознаменовались стремлением покорить новые высоты. В июне 1783 года в Версале состоялся первый успешный полет на воздушном шаре, на котором присутствовала королевская семья и аудитория из шестидесяти тысяч человек, когда братья Жозеф-Мишель и Жак-Этьен Монгольфье подняли в воздух воздушный шар с овцой, петухом , и утка. В октябре того же года вскоре последовал пилотируемый полет с химиком Жаном-Франсуа Пилатр де Розье на борту. Полет удался, и пресса назвала его «зрелищем, подобного которому не показывали от начала мира». [1] Стотысячная аудитория, включая, опять же, королевскую семью, была поражена. Последовал бум воздушных шаров, вирусно распространившийся на Англию и Италию с помощью новой популяризированной прессы, печатных цветных открыток и последней моды — объемных платьев в стиле воздушных шаров и соответствующих пышных шляпок в том, что в то время описывалось как «воздушная мания». [2]

Несколько месяцев спустя, в апреле 1784 года, двое молодых друзей попытаются первыми совершить путешествие на воздушном шаре над Савойей, тогда еще входившей в состав Королевства Пьемонт-Сардиния. Стремясь испытать «аэростатический опыт» и «путешествовать по региону, неизвестному прошлым поколениям», двадцатилетний Ксавье де Местр и двадцатичетырехлетний Луи Брун, оба служившие в пьемонтской армии, сели на коня. большой воздушный шар, который ненадолго пролетел в нескольких метрах от земли, прежде чем разбиться, его тонкий купол из тафты загорелся. [3] К счастью, эти двое остались невредимы и, не испугавшись, использовали ткань, купленную у Монгольфьеров, для изготовления второго воздушного шара, более легкого и прочного. На этот раз они летели двадцать пять минут и достигли высоты 950 метров, гарантируя, должно быть, так они думали, свое место в истории как пилоты восьмого монгольфьера, летевшие и приземлявшиеся целыми и невредимыми. [4]

Но энтузиазм был недолгим, так как это очевидное новшество быстро породило сомнения и тревогу. Был ли это прогресс или просто пустая болтовня? многие комментаторы в то время поспешили каламбурить. Человечество летело к новым высотам и покоряло границы? Или его толкнули порывы ветра по прихоти, или, что еще хуже, он поджег на глазах у ошеломленных зрителей и «разлетелся на куски настолько шокирующим образом, чтобы упоминать об этом», как и действительно ужасная судьба де Розье. [5] Его смерть в результате широко известной аварии при попытке пересечь Ла-Манш, всего через два года после королевской демонстрации монгольских гонщиков, теперь часто приписывают краху мании. Именно эта смесь беспокойства и энтузиазма, надежды и страха, подъема и краха привела теоретика литературы Пола Кина к описанию воздушной мании, перефразируя Лору Браун, как своего рода «басню современности», символизирующую судьбу современной культуры, пойманную как это на пересечении торговли и зрелища. [6]

• • •

Сегодня де Местра лучше всего помнят не за его короткое аэростатическое приключение, которое упоминается как анекдотический случай, если вообще упоминается, а скорее за то, что он остался дома. В 1790 году, после дуэли с пьемонтским офицером, он был помещен под домашний арест на сорок два дня, что послужило толчком к его самому важному приключению: сорокадвухдневному исследованию, подробно задокументированному в тексте. под названием Voyage autour de ma chambre ( Путешествие по моей комнате ). Рукопись была опубликована четыре года спустя — без ведома Ксавьера — его старшим братом, контрреволюционным политическим теоретиком Жозефом де Местром, который также предоставил введение. [7] Он быстро стал успешным.

Гравюра на дереве, изображающая смерть Жана-Франсуа Пилатра де Розье и Пьера Ромена 15 июня 1785 года после того, как их воздушный шар потерпел крушение недалеко от Вимерё во время их попытки перелететь через Ла-Манш. От Луи Фигье, Les Merveilles de la Science , vol. 2 (1868 г.).

Книга вышла в свет в разгар эпохи исследований и колонизации, когда в предыдущие и последующие десятилетия совершались такие путешествия, как Джеймс Кук, Джордж Энсон и, позднее, Александр фон Гумбольдт. Тем не менее приключение де Местра обладало «особым достоинством, которое ставит его выше всех предыдущих путешествий», писал Жозеф: в отличие от тех путешествий, «начертанных на всех картах мира элегантными пунктирными линиями», оседлое приключение является единственным в своем роде, занимающим место в стране, которой «больше не существует». Ни в коем случае не воображаемое путешествие, как поспешил предупредить Джозеф, это «каждая страница сверкает реальностью. » [8]

И действительно, «Путешествие » — это озорной и сбивающий с толку, хотя временами и самодовольный, своего рода автофикшн avant la lettre . Со своей пышной бело-розовой постели — «двух цветов, отданных наслаждению и счастью» — де Местр отправляется в неизведанные литературные области: фрагмент, поток сознания, отступление и то, что Беккет впоследствии назовет «внутренним , ». все это внутреннее пространство, которое никто никогда не видит». [9] Он использует ряд типографских приемов, таких как звездочки и тире, которые не только подчеркивают искусность текста, но и создают впечатление, что путешествие происходит одновременно в его комнате, в пещерах его разума и по всему миру. пространство страницы, особенность, которую Стивен Сартарелли, переведший книгу на английский язык, рассматривает как отсылку к « Тристраму Шенди » Лоуренса Стерна. [10] За прошедшие годы «Путешествие » стало чем-то вроде культовой классики, а монологи его прикованного к постели главного героя можно рассматривать как предшественников таких произведений, как «» Ивана Гончарова.0138 Обломов , Гертруда Стайн Нежные пуговицы , Гастон Башляр Поэтика пространства, и Жорж Перек Виды пространств ; Хорхе Луис Борхес отдает ей дань уважения в своем рассказе «Алеф», в котором бесконечность вселенной раскрывается через точку «чуть больше дюйма». [11] И есть также множество произведений искусства, которые, кажется, следуют пути, впервые намеченному Путешествием и его интимным способом кругосветного плавания. Брюс Науман Картографирование студии На ум приходят видеоролики с ночной инфракрасной документацией его пустой студии, снятой в течение одного часа каждую из сорока двух ночей — хотя они, возможно, больше похожи на менее успешное продолжение де Местра, Ночное путешествие вокруг моей комнаты , который его брат отговаривал его от публикации при жизни, основываясь на «испанской пословице, часть II всегда плоха». [12] Блестящие перестановки Гая Бен-Нера Моби Дик и Робинзон Крузо на кухне своей компактной квартиры делает еще один шаг вперед; здесь извечные мифы об одиноком потерпевшем крушение и потерпевшем кораблекрушение моряке смещаются в явно современную породу сидящего дома папы в заложенном имуществе. Совсем недавно многочисленные работы Ганса Шабуса, в том числе его скульптурный анализ каравана 2010 года, названный в честь книги де Местра, представляют собой своего рода пародийное появление в пригороде художника-исследователя, теперь застрявшего в белом кубе.

Якобы, Путешествие не мог быть дальше от экзотических рассказов о путешествиях современников автора и от его собственных юношеских аэростатных экспериментов: ироничных, саморефлексивных и имеющих дело с обыденными мелочами, а не с крайностями колониального или научного фронта. В терминах Перека это инфраординарная работа или форма топоанализа , по выражению Башляра, «систематическое изучение участков нашей интимной жизни». [13] Но что, если внутренние районы и границы были просто двумя сторонами одной медали? Может ли Путешествие когда-либо проходило без воздушного шара? И все эти грабительские путешествия в дальние страны — какой смысл они могли бы служить, если бы не было места, куда можно было бы вернуться, кабинета, который можно было бы наполнить диковинками, коллекции, которую нужно построить, убежища, дома, интерьера?

Для Вальтера Беньямина появление интерьера совпадает с появлением частного лица на пороге современности. Эти два явления сыграли важную роль в разделении общественного и частного пространства, а также в разделении работы и отдыха. «Жить — значит оставлять следы», — пишет он, и в интерьере эти следы подчеркнуты. [14] Интерьер стал вселенной частного лица, а также его защитной оболочкой. Именно там коллекционер — «истинный обитатель интерьера» — мог мечтать об освобождении предметов от «рабства полезности». [15] Точно так же Ханна Арендт писала о «современном очаровании мелочами», petit bonheur , которое современный субъект может найти «в пространстве своих собственных четырех стен, между сундуком и кроватью, столом и стулом, собака, кошка и цветочный горшок, проявляя к этим вещам заботу и нежность, которые в мире, где стремительная индустриализация постоянно уничтожает вчерашние вещи для производства сегодняшних вещей, могут даже показаться последним, чисто гуманным уголком мира». [16] И Беньямин, и Арендт рассматривают домашний интерьер как пространство передышки, пусть даже хрупкой и сиюминутной. Но и это пространство вскоре преобразится благодаря массовому производству, потреблению и средствам массовой информации; «Действительно, почти сразу же после своего создания, — пишет историк Пенни Спарк, — современный домашний интерьер стал «объектом вожделения», настолько широко представленным, что быстро стало невозможно отделить его идеализированные формы от его воплощенных проявлений». [17] Возможно, это объясняет Voyage непреходящий успех. Интерьер настолько же басни, насколько и реальное пространство, парообразный образ самого себя — мало чем отличающийся от воздушного шара, его горелка работает на полную мощность, а воздух вокруг него дрожит.

• • •

Пишу это с кровати, а-ля Пруст. Простыни — серые икеевские, а не пышные бело-розовые, которые так восхваляет де Местр, но сойдутся. Хотя я уже несколько лет работаю в основном из дома, с тех пор, как в Берлине было объявлено о закрытии, я обнаружил, что легко отвлекаюсь, беспокоясь о родственниках и друзьях в отдаленных местах, навязчиво следя за различными группами обмена сообщениями, увеличивая или уменьшая масштаб. ? — к другим подобным же карантинным жизням. Может быть, для того, чтобы обозначить отличие от моего обычного режима работы, я начал писать с кровати — подушка вместо эрзац-стола — и, помня о странной природе этих сетевых блокировок, читать и перечитывать различные летописи сидячего образа жизни. путешествовать.

Но что мы можем узнать из опыта таких тружеников в наше время? Кажется ошибочным искать утешения в обещании заточения, как если бы оно было долгожданным отклонением от современности и капитализма, условием, которое нужно исследовать само по себе. Следуя такой логике, некоторые комментаторы описывают меры по блокировке как своего рода насильственное лекарство от безрассудства нашей глобальной экономики — ненасытного аппетита к росту, чрезмерных поездок, растущего неравенства и нестабильности, которые были полностью остановлены вирусом. который охотится как на богатых, так и на бедных, на севере и юге. Но уже сейчас ясно, что его последствия, то, насколько смертоносным в итоге окажется вирус в разных местах, будут определяться годами политики — не только сырыми ресурсами, но и тем, как они распределялись и использовались, и на кого . [18] И действительно, в большей части нашего радикально неравного мира даже дом, в котором можно запереть себя, не может считаться чем-то само собой разумеющимся, не говоря уже о средствах для этого в течение длительного периода времени.

Кадр видео от Гая Бен-Нера, Остров Беркли , 1999.

Возможно, урок, который следует усвоить, касается связи между стрелой воздушного шара и путешествием по комнате, которую можно назвать диалектикой интерьер и граница, оба продукта одной и той же индустриальной современности. Что может быть более символичным для этих отношений, чем тот факт, что Amazon — корпорация, чье имя вызывает фантазию о покоренных далеких границах и чья единственная цель — доставить объект всех наших потребительских желаний прямо в наши дома с помощью логистической ловкости рук ( читать: дешевая рабочая сила) — является одним из главных экономических выгодоприобретателей от этого затруднительного положения. Иными словами, внутреннее следует рассматривать как диалектически связанное с внешним, как взаимозависимое и взаимно конститутивное. Как это можно сделать, прекрасно демонстрирует Stealing Beauty , magnum opus Гая Бен-Нера 2007 года, который он снимал по всему миру в различных магазинах Ikea, известных своим дизайном униформы. В этой работе художник, двое его детей и его тогдашняя жена разыгрывают серию домашних зарисовок, похожих на ситкомы, среди невольных покупателей в магазинах, каждая сцена заканчивается, когда персонал обнаруживает семью и просит ее уйти. В одной из сцен его дочь читает вслух книгу Фридриха Энгельса 1884 года «. Происхождение семьи, частной собственности и государства».0139 . Интерьер и экстерьер здесь вывернуты наизнанку; не только семья обусловлена ​​представлениями о частной собственности, но и домашнее хозяйство является цепочкой поставок. Путешествие по нашей комнате, кажется, предполагает Бен-Нер, должно привести нас к исследованию не только беккетовского «внутри», но и неравной реальности нашей сетевой глобальной экономики.

  1. Пол Кин, Литература, коммерция и зрелище современности, 1750–1800 (Кембридж: издательство Кембриджского университета, 2012), стр. 44–45.
  2. Там же, стр. 63–64.
  3. Ксавье де Местр, «Prospectus de l’expérience Aérostatique de Chambéry» (Шамбери, Франция: F. Puthod, 1784), p. 6. Мой перевод. Доступно по адресу .
  4. Jean-Jacques Tijet, Histoires choisies de Savoie (Париж: BoD — Books on Demand, 2016), p. 134.
  5. Джон Т. Александер, «Аэромания, «огненные шары» и запрет Екатерины Великой 1784 года», The Historian , том. 58, нет. 3 (весна 1996 г.), с. 513
  6. Пол Кин, Литература, коммерция и зрелище современности , с. 44.
  7. Ричард Ховард, «Введение», в книге Ксавье де Местра, Путешествие вокруг моей комнаты: Избранные произведения Ксавье де Местра , пер. Стивен Сартарелли (Нью-Йорк: Новые направления, 1994), с. vii.
  8. Жозеф де Местр, «Предисловие», у Ксавье де Местра, Путешествие вокруг моей комнаты , стр. 187–188. Курсив в оригинале.
  9. Сэмюэл Беккет, Моллой (Нью-Йорк: The Grove Press, 1955), с. 11.
  10. Стивен Сартарелли, «Примечания и варианты», Ксавье де Местр, Путешествие вокруг моей комнаты , с. 194.
  11. Хорхе Луис Борхес, «Алеф», в «Алеф и другие истории», 1933–1969 , изд. и транс. Норман Томас ди Джованни в сотрудничестве с автором (Нью-Йорк: Даттон, 1970), с. 6.
  12. Ричард Ховард, «Введение», Ксавье де Местр, Путешествие по моей комнате , с. VIII.
  13. Жорж Перек, «Подходы к чему?», в книге «Виды пространств и других произведений», пер. и изд. Джон Старрок (Нью-Йорк: Пингвин, 1997), с. 210. Гастон Башляр, Поэтика пространства , пер. Мария Джолас (Бостон: Beacon Press, 1994), с. 8.
  14. Вальтер Беньямин, «Париж — столица девятнадцатого века», New Left Review, no. 48 (март – апрель 1968 г.), с. 84.
  15. Там же.
  16. Ханна Арендт, Состояние человека (Чикаго: University of Chicago Press, 1958), с. 52.
  17. Пенни Спарк, Современный интерьер (Лондон: Reaktion Books, 2008), с.